Хмель Вишницкий

ЕГО ГОЛОВА БЫЛА ПОХОЖА НА СКОТИНУ


Стоит мужик с обрезом, курит цигарку, задумчиво смотрит на небо...

Нынешний сельский житель нашей страны - это пока еще неразгаданный файл в процессе мирового сопротивления глобализации. Да он вряд ли и знает о наличии такового термина, выдуманного университетскими писаками - дармоедами. Непостижима душа селянина, как последняя тайна бытия стоит мужик мрачен - "мрачует" тьмяная душа его - чует неладное. Не дает ему что- то созерцать надмирные высоты. Погань "залипает зенки".

В христопляске ли, в "зелье водящном" находит он "тайну тайн" - все то его нутро теперь как будто закутано в саван. Недоумевает, мечется бедный. Ни на борозде, ни за столом не чувствует он своего естества. Будто подменили его. Будто мир стал иной - картонный что ли, ненадежный и муторный.

"Берешь штакетину - и в лес. И молотишь - бьешь со всей дури по пням, обиваешь коряги, посадки какие - все не то.... не мое это. Не чую я, штобы душа моя здесь по ночам хаживала". Грусть, сродни вековечной тоске поселилась в доме. Идет на кладбище - нет разницы, что здесь, что в хате: крест на всем. Мертвецами пахнет, что в церкви, что в горнице. Поначалу не понимал что за запах. Знакомое, как будто мыш в щи попал, и на морозе дня три это варево постояло, или вот весной из мешка с сахаром как пахнет - аромат патоки и внутриутробной радости прошлогоднего урожая свеклы, смешанные с дерьмом грызуна - зловонно, но в то же время слаааденько так. Не радует более вид уходящих к горизонту грядок, не стучит радостно селезенка, волнуемая весенним ветром. Дергается лишь болезненно диафрагма, словно душа не ребра намоталась, не знает куда деть себя, куда приспособить. Голова чешется как во время осеннего солнцестояния, от наличия потусторонней мысли; от предчувствия кошмарного мероприятия. Надвигается громадное и, даже, не как туча, а как хмарь - невидимое, но нутром чуемое.

Дитё орет в люльке, - капустную кочерыжку просит. Рот беззубый хватает воздух, который и не воздух вовсе. А так... Туман с болота. И вот этот туман попадает в легкие младенца и через них в живот, где жизни вентиль. А живот - небольшой, размером с двухлитровую банку. Куда тут процедить гниль- то эту болотную! Волнуют вот глаза, спать не дают, даже когда кожей закрываются. Глаза у дитя взрослые какие- то, взгляд строгий, как у Бога, что в темном углу висит.

Все реже стал мужик углу молиться, свои надежды в паучий домишко складывать. Образок то и ничего - молчит, терпеливо внимает сквозь паутину. Приглядишься на образок - то ли Спаситель, то ли Матерь Божия, то ли Дух какой. Древний гермафродит. С ним и ведешь разговор. Иногда слышится что-то в ответ, в основном невразумительное, будто Абсолют пыли наелся и шамкает, неторопливо ворочает сухим языком.

А мысли все об урожае, да жизни загробной, об обрядах животворных, да о погоде, охоте, о том, что свербит чуть живота пониже - будто мать мертвую зовет.

Погоды стоят все негодные.

Репье прет из грязи, распирает жирный чернозем, уродуя все представления о щедрости земли нашей. Бурьяном зарастают колодцы. Жидкой кашицей подергиваются родники.

Кровосмесительство в воздухе разлито. Теперь заткнешь ротик младенчику лепешкой отрубяной и молишься уже в его глазенки, что убитую боженьку так правдиво отражают.

Чужаки понаехали, - от них мор весь и пошел.
На днях охотился на одного. Только уморил, сразу положил его калачиком в овраг. Как живой лежал, точнее как не родившийся, т.е. как человеческий зародух. Даже смешно сделалось. Будто себя представил у мамки в животе. После разжалобился - укрыл его телогрейкой, пусть его в тепле мрачует. Хошь и городской, а ведь тоже, поди, к Царствию тянулся. Только далек был от земельки, теперь с корнями общение ведет, Своих различает. Не смущайся!

Одно успокоение - с надежей на Восток глядеть по утрам. Светило восходит. Восходит для ежедневной мессы своей. Может и не зря перелистывает в лучах своих древний требник. Буде услышамши мольбы мя... Врагов поразиши...

Чу! Не Новый ли человек родился? Не весна ли? Развей наваждение и радужными стрелами расчерти небо. Есть пока надежда. Охранять ее пуще живота сваво. Вцепиться зубами, подмять под себя, согреть, взрасти, взлелеять. Потом передать ей отцовский обрез. И поклониться в ноги.

Пройдут дни немилостные, воскреснут некогда похороненные скворешники, мир образумится от зачеркнутости своей. Качнется лес, загудит - Новый человек въезжает в мир. На красном коне. То- то будет радость, не то, что сейчас - сплошное скоморошье телевизионное. И молчать тогда - грех великий, непростительный. А пока блуждает мужик по селению, словно замолчавший пророк по забытому храму. Поцелуи свои подносит к забитым хатам и умирающим деревам. Словно гробы целует.