ХАКИМ БЕЙ :: КОНЕЦ ЦИКЛА И ПЛАНЕТАРНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
ПЛАНЕТАРНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
До падения СССР было еще возможно занимать в этом мире третью позицию —
ни "за", ни "против", по неприятию или по расчету, царство вне диалектики
— пожалуй, даже место отшельничества; — исчезновение как проявленная воля
к власти.
Но теперь есть лишь один мир — торжествующий "конец Истории", конец
невыносимой боли, которая зовется воображением, а на самом деле — апофеоз
кибернетического социального дарвинизма. Деньги объявляют себя законом
природы и требуют абсолютной свободы. Полностью переместившись в сферу
духа, освободившись от изношенной оболочки тела-производства, обращаясь в
бесконечности и безвременьи по гностической нумисфере высоко над землей,
отныне только деньги будут определять сознание. XX век уже завершился; это
миллениум. Там, где нет второго, нет противостояния, там не может быть и
третьего, не может быть "ни да, ни нет". Поэтому остается выбор: либо мы
признаем себя "последними из людей", либо мы признаем себя оппозицией.
(Либо автомонотония — либо автономия.) Все позиции отказа должны быть
пересмотрены с новой точки зрения, основанной на новых стратегических
требованиях. Можно сказать, что нас загнали в угол. Идеолог прошлого
определил бы ситуацию как "объективно предреволюционную" в очередной раз.
Вслед за временной автономной зоной, вслед за восстанием вновь видна
необходимая революция — виден наш "джихад".<…>
НАПАДЕНИЕ НА ЭКРАН
Средства массовой одинаковости и разделенности представляют единый мир
в самой религиозной из его форм — структурирование социального и разбиение
его на образы. Простого осознания этого процесса недостаточно для того,
чтобы его преодолеть — оппозиция также должна принять форму религии, вновь
наводя разбитые чары посредством контр-образов; здесь можно говорить о
рационализме чудесного. Похоже, что единственный способ пойти дальше, чем
простое противодействие (и тем самым, поглощение образом) — "сакрализация"
нашей борьбы против одинаковости и разделенности — но только в случае
неудачи предложенного мы можем принять для него название "романтизм" (как
критику или как хвалу).
Пять лет назад средства массовой одинаковости и разделенности обрели
почти ту же свободу и автономию, что и средство обмена — деньги. Теперь
они сместили акцент: от простого подавления — к реализации и
"междисциплинарному", нарушающему границы слиянию всех режимов
представления в одну "полисемическую" формальную катастрофу: тело,
недвижное перед экраном, телесное сведено к темноте, обретающей формы лишь
при свете, источник которого — гностическая плерома, трансцендентное
царство, откуда изгнаны все тела: — стеклянное небо.
Старомодный дуализм взорвался — тотальная топология задается теперь
гносеографической геософией денег, прямолинейной их одномерностью.
"Зеркало производства" заменено полной прозрачностью, головокружением
ночного кошмара. Земля, труд, природа, само "я", сама жизнь, даже смерть —
все можно переопределить и сделать основой обмена — все есть деньги.
Само собой, на самом деле Капитал не преодолел производства, но всего
лишь задвинул его куда-то в область кладбищенских служб и мусорных баков.
Капитал желает экстаза, не тейлоризма; его страсть — бестелесность и
чистота.
В конце концов технология экстатического управления останавливает в
зародыше саму возможность выразить что-либо — например, с помощью
биотехнического протезирования, либо через слияние тела с экраном.
Фальшивая свадьба Эроса и Танатоса — окончательное окружение. "Великий
джихад", разумеется, направлен против разделенного я — против удушения
истинного я, того, которому необходимо выразить "своего господа", выразить
свой глубинный смысл. Но не менее актуален, не менее напитан барака "малый
джихад" — нападение на экран.
FIN DE SIECLE
Для концепции утопического будущего не осталось. "Надежда вопреки
безнадежности"; не требуется никакого реального выбора. Присутствующее
всегда нечисто — только отсутствующее приобретает кристальную, остовную
форму совершенной вечности. Если хотите, моральное осуждение: нетерпимость
ко всему, противоборствующему джихаду — но более никакого щегольства,
никаких хрупких и утонченных конструкций своего я.
Самоотождествление посредством различия есть способ речи, а не только
волевой акт; он имеет свое дао, спонтанное самоупорядочивание вместо
самодержавного взгляда картезианства. Примененный к культуре
("надстроенному" аспекту социального), этот способ речи либо устанавливает
положительную обратную связь с "Природой", и дает тем самым возможность
изменить мир-как-консенсус, либо представляет из себя преступную глупость.
Здесь вновь почти не важно "всего лишь" сознание; поэтому мы делаем
упор на нестандартных состояниях, в которых преодолевается, "навыком" и
концентрированным вниманием, дихотомия аутоинтеллектуальной рефлексии.
Замыкание эстетического на себе и ментальная изоляция отрицают тот факт,
что всякое наслаждение есть экспансия, что взаимность — в экспансии,
лишенной хищничества. Раз бунт есть реакция и на одинаковость, и на
разделенность, то по определению он состоит в стремлении к различию и
присутствию — и, как говорили раньше френологи, к "сообщительности". Это
ни простое "общение" — допускающее тоскливую опосредованность и
бесплотность — ни экстатическая "общность" (термин, отдающий обостренной
авторитарностью вынужденного присутствия) — но, скорее, праздничное
сообщничество — эротика социального.
ВЫЗОВ И ОТВЕТ
Меньше, чем десять лет назад, "врага" все еще можно было представлять
себе как Всемирную Машину Труда, или как Спектакль — и потому видеть
сопротивление в отшельничестве, и даже в бегстве. Не упал еще огромный
таинственный занавес, отделяющий нас от нашей воли, и ничто не мешало нам
придумывать новые формы производства, лудические, автономные, или новые
формы представления, аутентичные и дающие истинное удовольствие.
Существовала очевидная цель — создавать (или поддерживать) альтернативные
ячейки, реализующие эти новые формы практически, а сопротивление было
тактическим средством защиты подобных зон (и временных, и постоянных). В
айкидо нет понятия нападения — вы уклоняетесь от атаки, после чего сила
атакующего обращается на себя и себя побеждает. Капитализм и на самом деле
многое уступил подобной тактике, отчасти потому, что поддавался стратегии
"третьей силы", отчасти из-за того, что идеологически не был готов
разрешить собственные внутренние противоречия (например, "демократию").
Теперь ситуация изменилась. Капитализм освободил себя от своей
собственной идеологической брони и более не считает нужным отдавать
территорию какой-либо "третьей силе". Основатель айкидо умел увертываться
от пуль, но никто не в силах уклониться от натиска такой силы, которая
занимает все тактическое пространство. Эскапизм доступен "третьему гостю,
нахлебнику", но не единственному противнику. Теперь капитализм может
объявить войну и прямо разделаться, как с врагами, со всеми бывшими
"альтернативами" (включая "демократию"). В этом смысле не мы выбрали для
себя роль оппозиции — ее выбрали для нас.
В кендо говорят, что оборонительных приемов не существует, вернее, что
единственный вид обороны — эффективное нападение. Однако атакующий, как в
айкидо, находится в невыгодном положении (нарушение равновесия) — что же
делать? Парадокс: подвергшись нападению, ударь первым. Ясно, что наши
"альтернативы" теперь не просто занятные запасные варианты, но жизненно
важные стратегические позиции. Революция, однако, не матч по кендо — и не
карнавальная пьеса с моралью. По-видимому, наша тактика определится не
столько историей, сколько желанием оставаться в истории — не "выживая", но
продолжая жить.
Напрашивается вопрос "что делать?", и по двум причинам: во-первых, уже
сейчас существуют тысячи организаций, легально работающих на благо дел,
революционных де-факто (или хотя бы достойных), но нет организующего мифа,
пропаганды, преобразующего "революционного сознания", способного
преодолеть разделенность как реформистскую институционализацию и
идеологический паралич. Во-вторых, большая часть "нелегальщины", к
несчастью, обречена на контрпродуктивность и зализывание ран, и в точности
по той же причине — нет сознания, точнее, нет метанойи, неразделенного
сознания. В такой ситуации слияние кажется невозможным, и первое, с чем
сталкивается джихад — это грубая теоретическая необходимость осознать и
обосновать собственное место в истории. Пока что разговоры о
"предреволюционной ситуации" вызывают иронию, неизбежно связанную с
подобными терминами (история как "кошмар"). Какие именно видим мы знаки, и
на каком горизонте?
В этот момент надо вспомнить о том, что "пропаганда дела" изначально
включала себя "добрые дела" вместе с насильственными; поэтому временная
автономная зона сохраняет свое значение, не только сама по себе, но и как
историческая реализация живого опыта, возможно, даже как способ
действующей пропаганды. Тогда восстание можно понимать как призыв к
"постоянной автономной зоне"; и слияние многих подобных групп даст форму
"миллениуму". Здесь даже "отшельничество" может быть ценно как тактика —
если оно координируется и практикуется с оружием в руках и в массовом
масштабе — "революционный мир".
Сформулировав подобную модель, видишь, как далеко мы находимся от ее
воплощения. Мы хотели бы позволить себе роскошь и удовлетворить сырую
экзистенциальную страсть к "действию", хотя бы к "анти-пессимизму" в
каком-нибудь виде — но в текущий момент всякое обсуждение реальной тактики
скорее всего окажется фатально (или смехотворно) преждевременным. Кроме
того, вопрос "что мне делать?" Чуть ли не самый опосредованный из
возможных, и гарантирует полную невозможность любого ответа.
Мы тупы: чтобы осознать все это, нам потребовалось пять лет. Все, что
когда-то было "третьим путем", нужно продумать заново в свете
единственного обстоятельства: нам противостоит единый мир, не два мира.
Раз сопротивление выродилось в склочную ностальгию (1968 год так же
"трагичен" для нас, как любое другое фиаско), раз леваческая стервозность
и фашистская мелочность столь привлекательны для выдохшихся радикалов — то
это из-за того только, что, даже для себя, мы не признали этого нового
обстоятельства, а именно, того, что, объявив себя абсолютом и выстроив мир
вокруг этого заявления, Капитал вызвал к жизни своего старого смертельного
врага (так обесчещенного XX столетием, такого скучного), вызвал его вновь
и дал ему новое воплощение — последнего рубежа защиты для всего
неограничимого — вызвал вновь революцию, вызвал джихад.
Нью-Йорк — Дублин
1 сентября 1996 год
Перевод Д. Каледина